Подобострастность Блока перед матросской братвой не осталась незамеченной его коллегами по литературному цеху. В том же 1919 году Зинаида Гиппиус, возмущенная позицией Блока, обратила к нему язвительные строки:
Впереди 12-ти не шел Христос:
Так сказали мне сами хамы.
Но за то в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной Дамой.
В ответ на это разобиженный Блок, заступился за своих героев-матросов эпиграммой:
…И что Вам, умной, за охота…
В них видеть только шантрапу?
Эдуард Багрицкий в 1922 году, в связи с первой годовщиной со дня смерти поэта, в стихотворении «Александру Блоку» вспомнил и обыграл именно тему Христа-матроса. По Багрицкому мертвого А. Блока на том свете сопровождают тени рожденных им матросов-мессий. Но рожденные Блоком матросские мессии не благодарны своему создателю, наоборот, с лютой ненавистью мешают ему спускаться в «ночную тьму». А где-то наверху в дневном просторе последователи этих мессий уже вовсю вершат зло из своих винтовок-трехлинеек:
…Какие тени в подворотне темной
Вослед тебе глядят в ночную тьму?
С какою ненавистью неуемной
Они мешают шагу твоему.
О, широта матросского простора,
Там чайки и рыбачьи паруса,
Там корифеем пушечным «Аврора»
Выводит трехлинеек голоса…
Споры о том, насколько этично поступил Блок, обожествив революционную братву, не утихали и в советское время. Из критической статьи: «В советское время подчеркивалось, что поэт принимает революцию, поставив впереди двенадцати революционеров (двенадцати апостолов) Иисуса Христа: „В белом венчике из роз впереди Иисус Христос“. Кстати, некоторые противники „религиозного дурмана“ считали неуместным, снижающим революционный пафос поэмы, появление Христа во главе двенадцати. Они предлагали другой вариант последней строки: „Впереди идет матрос“, не заботясь о том, что с матросом не совсем совместим белый венчик из роз. Но если придерживаться реальности, что вовсе не входило в замысел Блока, оправдывавшего революцию высшим из возможных оправданий – именем Христа, матрос и на самом деле был бы более уместным впереди героев поэмы. Ведь они тесно связаны с разбойной, уголовной стихией, с кровью, грабежами (на спину надо б бубновый туз; запирайте етажи, нынче будут грабежи)»
В связи с проблемой «Христос-матрос» уместно привести и следующие соображения комментаторов поэмы «Двенадцать»: «Петька и Катька до появления „буржуя“ Ваньки составляют пару, к которой приложимо суждение Блока о матросе и проститутке: „Матрос и проститутка были, есть и будут неразрывной классической парой, вроде Арлекина и Коломбины <…> Мы <…> знаем, что матрос с проституткой нечто совершенно иное, чем буржуй с той же самой проституткой, что в этой комбинации может не быть тени какой бы то ни было грязи; что в ней может быть даже нечто очень высокое“». Ну, что тут сказать? Если уж матрос уподоблен Христу, то почему бы и проститутке на стать матросской Марией Магдаленой?
* * *Отметился перед матросской аудиторией забытым ныне стихотворением «Матрос в Москве» и Борис Пастернак. Критики единодушно считают это стихотворение весьма слабым. Но автор вовсе не претендовал здесь на изысканность и стиль – главным было иное – вовремя засвидетельствовать свою лояльность матросам, и тем самым обезопасить себя от их произвола. Надо признать, что верткий Пастернак с этой задачей справился вполне. В том, что стихотворение «Матрос в Москве» конъюнктурное и написано на потребу публике сходятся практически все критики.
Своего «Матроса» Пастернак сочинил по одним данным зимой с 1917 на 1918, по другим зимой с 1918 на 1919 годы. Официально оно датировано 1919 годом. С чтением этого «шедевра» Пастернак неоднократно выступал перед матросской аудиторией, опубликовал же его лишь в конце 1921 года, включив в раздел «Эпические мотивы» своей книги «Поверх барьеров». Таким образом, если для Блока матросы являлись мессиями, то для Пастернака они эпические герои.
Суть весьма пространного стихотворения Пастернака проста и незамысловата – это лицезрение автором ветреным зимним вечером на московской улице пьяного революционного матроса, который шатается у парапета и попытается проблеваться в Москву-реку.
Я увидал его, лишь только
С прудов зиме
Мигнул каток шестом флагштока
И сник во тьме.
Был чист каток, и шест был шаток,
И у перил,
У растаращенных рогаток,
Он закурил.
Был юн матрос, а ветер юрок:
Напал и сгреб,
И вырвал, и задул окурок,
И ткнул в сугроб.
Как ночь, сукно на нем сидело,
Как вольный дух
Шатавшихся, как он, без дела
Ноябрьских мух.
…………………….
Был ветер пьян, и обдал дрожью:
С вина буян.
Взглянул матрос (матрос был тоже,
Как ветер, пьян).
Угольный дом напомнил чем-то
Плавучий дом:
За шапкой, вея, дыбил ленты
Морской фантом.
……………………
Матрос взлетал и ник, колышим,
Смешав в одно
Морскую низость с самым высшим,
С звездами – дно.
Как зверски рявкать надо клетке
Такой грудной!
Но недоразуменья редки
У них с волной.
Со стеньг, с гирлянды поднебесий,
Почти с планет
Горланит пене, перевесясь:
«Сегодня нет!»
……………………….
В стихотворении Пастернака пьяны все – и матрос, и ветер, ноябрьские мухи и даже воображаемый корабль. При этом если на протяжении всего текста, речь идет лишь об одном матросе, то в конце стихотворения шатаются и свисают с парапета уже не один, а множество революционных матросов.
Казалось бы, сами матросы на такую поэзию могли бы обидеться. Но ничего подобного не произошло. Стихотворение Пастернака было встречено братвой с пониманием. Дело в том, что умением пить и не блевать братва весьма гордились, а потому считала, что Пастернак прав, коль описывает салагу, который не умеет профессионально «брать на грудь». Но это матросы, а вот, к примеру, что увидел в пьяном и блюющем с парапета пастернаковском матросе критик: «Желая представить своего героя типовым воплощением немногословной простонародной мужественности, Пастернак рисует его в характерной мужской – самодостаточной и несколько угрюмой, если не вызывающей, – позе руки в карманах, что, однако, выглядит странно в мастерской, где этим рукам следовало бы быть занятыми делом… Матрос… является и своего рода апофатичным поэтом, alterego своего автора…»
Думаю, если бы этот критик поведал матросам об их апофатичности и alterego, они без лишних слов, просто уложили бы его из маузера у того же парапета.
О том, какой рисовалась Пастернаку матросская составляющая революции поздней осенью 1918 года, можно судить по обстоятельствам его встречи с Ларисой Рейснер. Неподалеку от Сивцева Вражка располагалась казарма революционных матросов. Пастернак бродил по улицам с приятелем-поэтом Дмитрием Петровским, увидел матросскую толпу, и в толпе женщину. Его это поразило, он подошел познакомиться и узнал, что перед ним та самая знаменитая Лариса Рейснер, чью статью о Рильке он незадолго до революции читал. Оба принялись читать друг другу наизусть Рильке, к полному удивлению матросов.
Сам Б. Пастернак так писал в воспоминаниях о ситуации, в которой он напасал своего «Матроса в Москве»: «Огромные сугробы лежали на улицах <…> Жизнь в Москве неистово полыхала. На нашей улице <…> была тогда одна из казарм революционных матросов. Приятель <…> попросил проводить его до того дома <…> Я пошел, чтобы взглянуть в переменчивое лицо революции. Странно – среди матросов была женщина <…> Это была Лариса Рейснер <…> За несколько месяцев до того она напечатала <…> статью о Рильке <…> С улицы в помещение, где мы сидели, куда приходили и откуда выходили матросы, пробивался гомон революции, а мы сидели и читали друг другу наизусть стихи Рильке».
Поэт он и есть поэт, тем более такой большой, как Пастернак! В его воображении все сливается воедино: и красавица Лариса Рейснер среди московских сугробов, и окружающие ее пьяные матросы, и даже Рильке. К тому же Пастернак вообще был неравнодушен к Рейснер, впоследствии сделав ее прообразом одной из главных героинь романа «Доктор Живаго».
Однако в реалии, видимо, не все бывшие в тот момент на московской улице матросы разделяли восторги Пастернака по поводу статьи о Рильке, а потому самым натуралистическим образом пьяно блевали в московские воды, что особенно запомнилось поэту, и что он незамедлительно воспел в своем стихотворении.
* * *Что касается Владимира Маяковского, то он, как известно, вообще любил выступать перед революционными матросами. При этом матросы тоже любили послушать стихи, причем, в первую очередь, о себе. Для этого часть из них даже иногда посещала знаменитое столичное «Кафе поэтов»: