Поэт признается, что сверяет классификацию деревьев по Линнею, изучает структуру скальных пород («хоть сейчас составляй из него кабинетные коллекции…»), но тут же, буквально на той же странице садится в лужу, переживая за особенную «смуглую бледность» местных женщин.
«Мне думается, что причина болезненных отклонений заложена в излишнем потреблении кукурузы и гречихи… Итальянские тирольцы поедают его просто так, иногда присыпая сыром, и весь год обходятся без мяса. Такая пища неизбежно склеивает и засоряет их кишки, в особенности у женщин и детей, о чем свидетельствует их нездоровый цвет лица…».
Для того чтобы понять и оценить описания Гете, нужно заранее знать то, что он описывает — от Венеции до Сикстинской капеллы в Ватикане, ибо сам экфрасис ему не слишком интересен; вообще, сложно понять, что для него важнее всего и что более всего остального нуждается в передаче.
Кажется, поиск внешней ремы (внутренняя рема очевидна: Гете описывает то, что узнает, то, чего не знал раньше) и есть главное приключение этого текста, совершенно не соответствующее постоянно повторяемой заявке — познавать себя через мир и мир через себя. Ибо «жизнь начинается сызнова, когда твой взор объемлет целое, доселе известное тебе лишь по частям…».
Время от времени Гете говорит о своем (втором) перерождении, которое должно вот-вот завершиться с помощью общения с произведениями искусства, понимать которые можно через накопление эстетических впечатлений.
И, наконец, между природой и искусством ставится знак равенства, а после посещения Сикстинской капеллы приоритет искусства оказывается неоспоримым.
«Явления природы все равно, что искусство; сколько о них понаписано, но всякий может изобрести для них новые комбинации…»
«Сейчас я так захвачен Микеланджело, что после него охладел даже к самой природе, ибо мне недостает его всеобъемлющего зрения. Если бы имелось средство навеки запечатлеть в душе эти картины!»
Но такого средства нет, зато постоянная смена декораций способна придать глубину и новизну даже самым обыденным действиям.
Именно Италия с ее художественными сокровищами, в конечном счете, помогла определиться Гете со своим основным занятием — именно тут, в Риме, он решил, что будет не художником, но поэтом.
Большая часть книги — письма в Веймар; ближе к концу эпистолярий вклеивается в жанровый коллаж, перемежаясь с отрывками из неназванного рассказа (про любовь к прекрасной миланке) и репортажными зарисовками о карнавале в Риме (с короткими подглавками).
Первой вставной новеллой сугубо художественного свойства является рассказ о том, что Гете навещал в Неаполе мать Калиостро, прикинувшись его другом (и таким непредсказуемым образом перекинув мост к мемуарам Казановы); затем, после возвращения в Рим (по дороге поэт работает над несколькими драматическими поэмами, придумывает еще парочку, постоянно вспоминая о Гомере) количество «художественного» в книге резко возрастает, точно Гете спохватывается о недостаче эстетических свойств, резко пытаясь наверстать упущенное на юге.
Мне показалось забавным, что родственники авантюриста оказываются единственными «знаменитостями», с которыми Гете стремится познакомиться, интригует и которым даже врет, дабы втереться к ним в доверие. (Ведь многолетние путешествия по Европе, как это показано, например, у Карамзина, выстраивались с учетом «великих людей» своего времени. Тот же Казанова, если помните, рассказывает о визите к Вольтеру, а Карамзин описывает промельк в окне веймарского домика Гете, который к русскому путешественнику так и не вышел.)
«Записки туриста» Стендаля
«Я люблю испанцев до страсти; это сейчас единственный народ, который осмеливается делать то, что хочет, не думая о зрителях…».
Много думаю про разницу и схожесть Италии, Испании и Франции, которые, казалось бы, располагаются совсем рядом, а такие разные.
Почему-то мне это важно — понять, зафиксировать различия с дотошной точностью, точно место для жилья выбираю.
Такова, значит, природа нынешней российской сублимации; но даже если и не особо задумываться, так оно и есть — ветреной февральской ночью потрепанный томик Стендаля 1959 года (с травелогами тома Собрания сочинений — самые потрепанные!), выполняет свою сермяжную миссию, вырывая их лап очумелой реальности, перенося в том числе и в пространство личных воспоминаний, так как «Записки туриста» посвящены путешествию по французской провинции, а так вышло, что я частично по этим же маршрутам ездил.
Со Стендалем, можно сказать, пересекался.
Рассказчик — вымышленный торговец якобы ездит по делам своей фирмы по небольшим городкам, совмещая приятное с полезным — работу и осмотр достопримечательностей; чаще всего отчего-то бывая в районе Гренобля. А все просто — Стендаль там родился, вот и ездил навестить родину, микшируя личные впечатления с надуманной целью — выдать портрет страны, исключив из него столицу, сформулировать кое-что про национальный характер. Для чего и понадобилось некое остранение (вымышленный рассказчик, не равный писателю) и полудокументальный жанр — вроде и не хроника (ничего же особенного не происходит), и не путеводитель. И не повесть.
И не роман в привычном понимании (с завязкой и развязкой), заканчивающийся на половине дороги, обрывающийся точно на полуслове.
Хотя, с другой стороны, это и первое, и второе и даже третье; просто непривычно от текста 1837 года ожидать современных подходов в изображении жизни, когда не происходит ничего, кроме самой жизни и каких-то совсем уже локальных перемещений и дел; а главное, приключение происходит не на уровне фабулы, но на этаже письма, с его точеными красотами и точными формулировками. Но если внешний сюжет отсутствует, то что же тогда является в такой книге сюжетообразующим элементом? Эта слабая интенция, собственно говоря, и является главной интригой, двигающей чтение.
Повторюсь. Для своего времени книжка вышла новаторской, так как ее структура, хотя и имитирует дневник, но таковым не является и являться не может — очень уж все в ней (даже вот эта самая бессобытийная безоблачность) простроено. С другой стороны, наполнение текстуальной кубатуры легко атрибутируется романтической эпистолой второго периода — «кровью и почвой», завязанной на интересе к собственной истории (мифологии, искусству, архитектуре). Потому что куда бы ни приезжал рассказчик, главная его забота — многочасовое (детальное) изучение и затем многостраничное описание готических построек (а также ренессансных или романского стиля, особенно если он со временем переходит в готику).
После Гюго и Мериме средневековая старина стала для Франции не просто модным, но важным трендом — и если немцы увлекались легендами и мифами (самое известное творение «крови и почвы» — сказки братьев Гримм) и развивали философию, то во Франции (еще одно страноведческое отличие) изучали каменные постройки — нечто конкретное и едва ли незыблемое (хотя книга Пруста о точно таком же паломничестве к храмам и будет называться «Памяти убитых церквей», многие из них сохранились и сегодня). Помню, меня наиболее точно и ощутимо это «чувство Франции», ее особенностей и покровов, посетило в башне Мишеля Монтеня, где по вполне понятным причинам не сохранилось ничего из обстановки.
Толстые каменные стены. Вы поднимаетесь по спиралевидной лестнице в личные покои Монтеня с бледными и почти стершимися остатками фресок в гардеробной, затем попадаете в бывшую библиотеку с голыми стенами и понимаете, что в этом интерьере нет самого главного — соединительной ткани между прошлым и настоящим. Да, она разорена (после смерти Монтеня его книги осели в государственной библиотеке) или, еще точнее, истлела; что, впрочем, не мешает оставаться шато Монтень местом паломничества и туристического энтузиазма.
Культура Франции конкретна и материальна; она направлена на создание (синтезирование) бытового и, насколько это возможно, метафизического уюта, отчего в ней много типового и повторяющегося. Кажется, отличие Италии от Франции как раз в том и заключается: более мягкий климат и более жесткая сила искусства (в первую очередь, конечно, живописи и скульптуры, во вторую — архитектуры) делает любые населенные пункты сапожка единственными и неповторимыми. А итальянская живопись (особенно фрески и декоративные, расписные украшения, работающие на атмосферу спиритуалистически и интенционально, облучая подведомственные ландшафты эдемскими излучениями), создающая особый синтаксис восприятия мира и всего жизненного уклада, оказывается той самой цивилизационной соединительной тканью, ставшей, впрочем, частью природного ландшафта, позволяющей каждому топосу здесь чувствовать себя на особицу.