— Доом-эрэ-доом! Доом-эрэ-доом!
Ритм музыки не может быть образован длительностями одинаковой величины — только разной. Нюргун уравнивался с Эсехом, и тут же вырывался вперед, чтобы Эсех догонял его. Кулаки долбили в животы и груди, пальцы впивались во вздувшиеся загривки. Лоб в лоб, как два быка, и гром сотрясал утесы, грозя сбросить нас с Чамчай на острые камни. Сильные, сильные, сильные доли. Доля, подумала я. Судьба. Мне было страшно даже представить, чем аукается эта битва под землей, на земле и в небесах, сколько их ни насчитай. Выкидыши. Оползни. Ураганы. Наводнения. Засуха. Ливень. Реки лавы. Рождение уродов. Я вообразила оркестр, где один музыкант близится к финалу, другой продолжает играть вступление, а третий еще только взял первую ноту. Я едва не оглохла от этой какофонии.
И впервые увидела, как горит время.
Вокруг Нюргуна с Эсехом, между ними замелькали черные вспышки. Сперва я решила, что у меня темнеет в глазах. Мокрые от пота борцы сходились и расходились, хватали и бросали, били и уворачивались, но в их движениях наметился странный разлад. Словно кто-то без зазрения совести вычеркивал часть действий, говорил случившемуся: «Этого не было!» — и черная вспышка пожирала усилие, событие, поступок. Так мы видим танец в темноте, когда мигает костер, вспыхивает и гаснет. Плавность превращается в рванину, текучесть в дробный перескок. Из поединка с корнем выдирались мгновения, сгорали в черном огне — и удар достигал цели раньше, чем следовало бы, а кровь из разбитого носа засыхала прежде, чем успевала выплеснуться на губу.
Такт — расстояние от одной сильной доли до другой. Когда вспыхивало время, сгорало и пространство. Ближе, дальше — все утратило смысл. Как понять, что отделяет сильного от сильного? Чем измерить это расстояние?! Хрустом суставов?!
— Доом-эрэ-доом! Доом-эрэ-доом!
Время горело в коконе. Я била в бубен, Чамчай била в бубен, Эсэх и Нюргун били друг друга. От черных вспышек кружилась голова, к горлу подступала тошнота, и поэтому я не сразу заметила, что в коконе все изменилось.
Драчуны остались прежними, но только драчуны.
ПЕСНЯ ПЯТАЯ
Слышите, богатыри!
Видите или нет?
Какой же толк мне идти назад,
Такой великий путь проторив?
Смеяться будете вы надо мной,
Что я врага в лицо не видал,
Только имя врага услыхал,
Испугался и побежал…
1
Рассказ Айыы Умсур, Вышней Удаганки, старшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о великой битве Нюргуна Боотура Стремительного с Эсехом Харбыром, Хозяином Трех Теней (продолжение)
Вдруг, схватившихся намертво, их
Сила некая подняла,
По воздуху понесла,
Только ветер завыл в ушах,
Опустила на землю их
На серебряном склоне горы святой,
Где месяц рождается молодой…
В темной бездне плыл, отблескивая металлом, острый клык чудовища. Из немыслимой дали тускло, будто сквозь туман, светили звезды. Дряхлые старцы, они подслеповато щурились, силясь разглядеть, что же творится на поверхности вырванного с корнем зуба — нет, на склоне скалы-колосса, выкованной, казалось, из цельного куска серебра!
Такого места не могло существовать в пределах Осьмикрайней!
Плод извращенной тройственной связи моего больного воображения? Дитя свихнувшегося времени? Лоскут пространства, с треском рвущегося на части? В любом случае, это место, чем бы оно ни являлось, находилось за гранью — за всеми гранями, сколько их было создано при творении мира. Судя по тому, как закричала Чамчай, она видела то же, что и я. Плыла во тьме серебряная скала, и на склоне ее бились Нюргун Стремительный и Эсех Харбыр.
По-моему, они даже не заметили, что оказались на новом поле боя. Взмокшие тела боотуров блестели, и блики превращали бойцов в живую, движущуюся сталь. Выпав из кузнечного горна, раскаленные добела, они продолжали схватку на вертящейся наковальне. Кровавые сгустки градом летели из ноздрей и ушей, падали вниз с рассеченных бровей, гроздьями висели на лопнувших губах. Изворачиваясь, Эсех хватал эти сгустки горстями, бросал в рот и торопливо глотал, дергая кадыком. Жуткая пища придавала ему сил[25]. Нюргун бился молча, сосредоточенно, словно выполнял утомительную, неприятную, но обязательную работу. Вразнобой мигали звезды, грозя погаснуть от потрясения, черные вспышки небытия пожирали серебро и свет, место битвы то и дело погружалось во мрак, исчезая из реальности — и всякий раз у меня замирало сердце: что, если это — всё? Полное и окончательное всё?!
Безвременье?!
А двое боотуров давили, ломали, били, силились опрокинуть соперника, навалиться сверху, переломить хребет, сокрушить ребра, свернуть шею… Они давно должны были упасть! — запоздало сообразила я. Скатиться, соскользнуть по склону, крутому и гладкому. На таком не то что сражаться — устоять нельзя! Разве что распластаться плашмя, вжаться всем телом, вцепиться руками и ногами… Там, где любой другой уже кувыркнулся бы со скалы, канул в безвидную, бездонную темноту, Нюргун с Эсехом дрались, как ни в чем не бывало.
— Доом-эрэ-доом! Доом-эрэ-доом!
Кокон, в котором горело время, готов был взорваться в любой момент. Мы, две удаганки, могли лишь сдерживать его рост, но не погасить убийственный костер. Что нам оставалось? Держать ритм и надеяться на чудо.
Босые ноги бойцов сминали металл горы, как сырую глину. Скала тряслась и стонала, от нее откалывались целые глыбы, летели прочь, исчезали в черной бездне. Откалывались, летели прочь, исчезали в черной бездне. Откалывались, летели прочь, исчезали…
Я моргнула.
Все повторялось в точности! Движения боотуров, серебряное мерцание, падают глыбы — бычья голова с отломанным левым рогом, сверкающая жаба… Вот опять: Нюргун бьет наотмашь, Эсех уворачивается, пятки топчут, мнут склон, бычья голова и жаба откалываются, летят, тонут во мраке…
Кокон вспыхнул, и я ослепла во второй раз.
* * *
Этот остров
Вращается среди волн
На неколебимой оси;
Этот остров закля́т навек,
Это мира край и конец.
Неведомо, где опора его,
Неведома связь и укрепа его,
Сам по себе вращается он…
Зрение возвращалось с трудом. Перед глазами плясали радужные пятна. Руки мои, как заведенные, продолжали колотить в бубен. Доом-эрэ… Я смотрела — и не понимала, что вижу.